"Лоуренс Аравийский - британский офицер и писатель, сыгравший большую роль в Великом арабском восстании 1916—1918 годов. Лоуренс считается военным героем как в Великобритании, так и в ряде арабских стран Ближнего Востока"

Однако у этого отчаянного храбреца, погибшего, кстати, под колесами мотоцикла, была “одна, но пламенная” фобия — полковник Лоуренс панически боялся армян. Лоуренс был вторым из пяти незаконнорожденных сыновей уэльсского баронета. Клеймо бастарда преследовало его всю жизнь и в значительной мере определило формирование личности. Этот известный своей самоуверенностью и заносчивостью человек страдал от тяжелых проявлений раз и навсегда приобретенного в детстве комплекса неполноценности. Доказать свою состоятельность, свое превосходство — вот к чему он стремился всю жизнь. Ему это почти удалось: организатор Великого арабского восстания, гроза турок, оплот Британской империи, близкий друг Черчилля!.. Армяне были единственными, кто заставлял Лоуренса ощущать себя по-настоящему незначительным и ущербным. А этого “повелитель пустыни” вынести никак не мог.

Американский журналист Линкольн Стеффенс описывает свое интервью с британским разведчиком Лоуренсом Аравийским, как самое необычное за всю свою журналистскую жизнь. Материал был написан во время мирной конференции в Париже в 1919, впервые опубликован в журнале «Outlook and Independent» в 1931 году.

---

«Это интервью было моим. Я был его инициатором, моей целью было выудить что-нибудь у этого пионера Империи о практической политике в Малой Азии и на Ближнем Востоке, и мне казалось, что я направляю течение беседы.

Только впоследствии я осознал, с некоторым шоком, что и он преследовал свою цель, и целью этой было внушить мне британскую идею американского мандата над армянами.

Но я был восхищен и ничуть не унижен, обнаружив, несмотря на свою приверженность самоопределению, что есть особый смысл в том, чтобы мы, американцы, пересекали полмира, взваливали на себя заботу об армянах и не только для того, чтобы спасти их от турок, греков, французов, итальянцев, британцев и самих себя, но в какой-то степени спасти себя от самих себя и от них. Для мечтателя-неудачника, подобного мне, в нижайшей из наций таилась непреодолимая притягательность. Так я и сказал.

Этот британец явно оценил сказанное мною. Мне казалось, что он с наслаждением рассмеется или что-то в этом роде; он раздулся до размеров Британской империи, и казалось, вот-вот лопнет. Но он не лопнул, не рассмеялся, не выразил ничего похожего на юмор. После долгой паузы он процедил: «Точно».

И затем, после следующей паузы, заговорил серьезно, даже скучно, об американском идеализме. Он находил его очаровательным: я полагаю, слишком очаровательным. Мы, американцы, чересчур идеалисты. А армян он считал чересчур практичными. Мы дополняли друг друга, таким образом, мы были лекарством для них, они — для нас: два безнадежных случая, особенно армяне.

Я обнаружил, что он испытывал невыразимое сострадание, или, если можно так выразиться — определенное знание армян, позволявшее ему понимать по-человечески турок или других ближайших соседей армян, кто когда-либо пытался истребить эту сиротскую расу.

Казалось, именно это он считал нужным проделать с армянами. Он не высказался явно. Его метод заключался в том, чтобы не высказывать самому, вынудить меня написать все в такой форме, чтобы он мог в случае необходимости отрицать все.

Так, он не сказал, что армяне должны быть полностью истреблены. Он только дал понять, что это было бы единственным решением армянской проблемы: и именно этим объяснялось его желание, чтобы мы, американцы, взяли на себя эту заботу.

Он считал или внушил мне, что туркам не следует браться за это: они слишком примитивны и не христиане. Греки же испытывают от этого чрезмерное наслаждение и неэффективны: они ничего не доводят до конца, и когда их антиэстетичное наслаждение от избиения армян будет удовлетворено, они остановятся.

И так со всеми остальными соперничающими расами. Они останавливались, не истребив всех армян до единого. Даже если они брались за дело сообща, то неизбежно оставляли парочку тут или там: Адама и Еву, которые, как только улучали момент, плодились, плодились и плодились.

Так что при следующем посещении Армении там можно было обнаружить миллионы и миллионы армян, смиренных днем, занятых бизнесом, а по ночам тайно плодившихся, медленно распространяющихся и распространяющихся.

Он открыл передо мной все свое мальтузианское отчаяние и ужас перед армянами, так что я чуть было не проглотил все целиком, всю схему американского мандата над армянами. Меня спас мой американский юмор.

«Но почему бы британцам самим не выполнить эту задачу ?» — спросил я и, предвкушая его чувство юмора, улыбнулся. Увы … Он не уловил американского юмора, я думаю. Он подождал, пока с моего лица не исчезла ухмылка, и ответил серьезно.

«Буквальное избиение армян, — возразил он, — вызовет скандал, если британцы совершат его». И он сказал, что хотя Империя пережила подобный шок и должна пережить еще, не следует без необходимости сотрясать ее сейчас.

Британская империя — это прототип мирового управления. Все наши великие проблемы — войны, революции, забастовки, бедствия и т.д. — все это следствие того, что земля не управляется как целое. Британия в один прекрасный день положит конец этому.Но империя все же молода, сравнительно невелика, слаба и обременена проблемами.

Подумайте об островах, колониях, стратегических пунктах, морях, торговых путях — всех новых тяготах и ответственности, обрушившихся на империю вследствие краха германского империализма!

Нет. Империя должна быть избавлена от этого в настоящее время. Позже, когда британское владычество распространится с вод до суши, до всей суши, тогда Великобритания сможет выдержать подобный шок, но пока нет, не сейчас, не в младенческом состоянии Империи.

Более того, протянул он, британский империализм в этом состоянии заинтересован более в натуральных ресурсах, чем в человеческих. Англичане — практичный народ, не идеалисты. Они осознают, что мировое управление должно быть основано не на «вашей» Лиге наций, то есть идеях и идеалах, но на реальных вещах — нефти, воздухе, море.

«Но, — возразил я, — в Армении есть плодородные земли и богатые месторождения». Он сохранял спокойствие и молчал так долго, что я решил, что загнал его в тупик: что он не знал о богатстве Армении.

Но тут он вновь начал раздуваться, рискуя разорваться в клочья. Он только протянул паузу и затем напомнил мне, что Армения должна быть разделена. В одной части должны быть природные богатства, в другой — ничего, кроме армян.

Мандат над армянами должен быть дан Америке — не Британия, но столь же мощный партнер должен получить Армению.

«Но, — возразил я, — что за польза от природных ресурсов страны без народа, разрабатывающего его?» Он был утомлен, раздосадован, но остался вежливым. Я продолжал, что они должны развиваться вместе, как оно бывает обычно.

Другого пути нет. Я описал ему беспомощность турок или французских банкиров, которые пытались добывать богатства в Армении без армян. И мне казалось, что мое красноречие очень даже удачно.

«Если мы, американцы, завладеем армянами, — сказал я, — мы сделаем это для их же пользы. Мы должны управлять ими лишь до тех пор, пока они сами не смогут управлять собой сами». «Да, да, мы это понимаем», — сказал он. Но я чувствовал, что это не так и продолжал раскручивать свой силлогизм.

«Ну хорошо, — тактично сказал я, — вы должны согласиться, что на пути к самоуправлению мы должны будем заставлять армян работать. И так как невозможно заставлять людей работать, не имея объекта труда, мы будем нуждаться в шахтах и землях Армении: не для того, чтобы эксплуатировать их богатства, но в качестве тренажера для обучения их индустрии, бережливости и всем христианским добродетелям с тем, чтобы обратить их в хороших людей и граждан».

Он выглядел обескураженным. Я не понимал, в чем дело, пока он не объяснился.» У армян нет недостатка в бережливости, — сухо сказал он, — и конечно вы знаете, что они христиане, древние христиане?» Конечно, я знал это, только забыл в своем энтузиазме.

«Но, — сказал я, — армяне должны работать. В этом секрет успеха, все равно, для человека или для нации, в работе, упорной работе. И армяне должны иметь Армению, чтобы работать над ней». «Армяне не будут работать, — заявил он. — Вот в чем беда вашего плана и беда армян.

И это беда всех древних рас, некогда цивилизованных, изучивших правила игры, которые однажды, завладев миром и поуправляв им, потеряли власть и деградировали. Они продвинулись вперед по логике, психологии, физиологии.

Им не нужен тяжелый труд. В этом они отличаются от младенческих, по-настоящему отсталых наций, с которыми вам, американцам, приходилось иметь дело. Примитивные народы всего-навсего ленивы.

Их можно заставить работать, эксплуатировать, если хотите. Но эти выдающиеся народы, экс-цивилизованные нации — они не ленивы. Они чересчур интеллектуальны, чтобы работать на других. Они эксплуатируют самих себя, безнадежно, инстинктивно, врожденно.

Они мудры, как могут быть мудры только древние расы. С момента, как они открывают свои глаза, они видят абсурдность созидательного труда. Стоящим делом для них является выжидать, пока материальные блага будут произведены и затем каким-нибудь образом отнять их у производителей.

И они знают, как осуществить это, подобно животному, знающему свое дело — инстинктивно. Так они будут практиковать медицину, право — любую профессию, которая как и бизнес, получает свою долю от совершенной, законченной формы материальных благ, после того, как простой народ произведет их».

Он помолчал, глядя на меня, и, видя, что я не смотрю на него, вылил еще порцию своей пропаганды. «Армяне, — сказал он, — наиболее интеллектуальная, в совершенстве отобранная, наиболее высоко развитая раса в мире — с точки зрения цивилизованности». «А евреи?» — выпалил я.

«Евреи? — повторил он. — Евреи — это самый обычный пример, пример древнего, ловкого, интеллектуального народа: и действительно они обладают инстинктом эксплуататоров. Они выезжают на ростовщичестве. Но они будут работать. Они не любят работать, но их можно заставить. И они творческие, изобретательные и сентиментальные люди.

Среди них все еще есть художники, философы, пророки. Они не совершенны. Они являются незаконченным продуктом цивилизации, полуфабрикатом. Я понимаю, почему их боятся и ненавидят, в них есть чувство собственного превосходства древней расы. Но упоминать евреев в том ряду древних народов, о котором я говорю, нелепо.

Мои древние расы изгнали ваших евреев из их собственной страны. Евреи не могут жить за счет арабов, сирийцев, египтян. Они процветают в Англии, богатеют во Франции и Германии и, конечно же, в Соединенных штатах. Но китайцы, например, абсорбировали евреев, как кит заглатывает мелкую рыбешку, так и арабы, турки, греки … а что касается армян …»

«Евреи, — сказал он, переводя дыхание, — евреи сами относятся к армянам так, как европейцы-антисемиты относятся к евреям, и точно так же греки, турки — все остальные расы, когда-либо имевшие дело с ними. Они чувствуют, что армяне всех их заставят работать на себя. И так оно и есть. Армяне вмещают в себя от евреев и всех остальных рас — и помимо того, они христиане !!!»

Он приостановился, ожидая, что я сам сделаю вывод, но, поскольку я не проглотил эту наживку, продолжил, давая мне еще один шанс.

«Армяне, — произнес он, — не должны владеть Арменией, плодородными землями. Они не будут сами работать на них, даже для самих себя. Они хотят только обладать землей, как собственностью.

Они даже не станут заниматься организацией работ и развитием. Они отдадут землю другим в концессию. Они хотят жить на побережье, в городах, на ренту, прибыли, дивиденды и доходы от торговли в акциях и звонкой монете, созданных капиталом и трудом».

«Таких людей очень много, — возразил я, — армяне не исключение».

«Я вижу, вы все еще не ухватили мою точку зрения, — ответил он. — Действительно, есть множество других, кто хотел бы этого. Французская буржуазия идет в этом направлении, к этому склоняются наши английские буржуа, в особенности так называемый высший класс.

Это является их идеалом. Они бы хотели ничего не делать, но они не могут. Они безвредны. Они желают только тратить. И они тратят, как вы видите. Даже ваши евреи — транжиры, великие транжиры.

Но ваши армяне не будут ничего делать и не будут тратить. Они получают и хранят, они продают, но только чтобы снова покупать и получать больше и больше. Развитие такого совершенного, истинно коммерческого духа — это результат эволюции, а в эволюции различаются степени.

И армяне — это высшая степень. Я говорю вам, если когда-нибудь армяне получат возможность, если они будут владеть одним уголком земли, они завладеют всей землей и заставят работать все остальное человечество. Вот что знают и чего боятся турки, греки — и все, кто знает их».

Он опять подталкивает меня сделать вывод за него. Я не хотел этого делать и вынудил его продолжать.

«Итак, — отпарировал я, — Армения — для некоего вашего союзника, некоего партнера британского капитала, а армян вы предоставляете нам, американцам. Прекрасно. Возникает два вопроса: что может ваш союзник сделать в Армении без трудовых ресурсов? И что, черт возьми, можем мы, американцы, сделать с армянами без Армении?»

«О, — сказал он, — есть и другие народы на Балканах, в Малой Азии, Индии и Африке — отсталые нации, действительно отсталые нации, которые будут работать. Они могут быть переселены в Армению. В трудовых ресурсах недостатка нет».

«Итак, это разрешает для британцев практическую проблему, — сказал я. — А как насчет идеалистичекой, американской проблемы? Что мы должны делать с армянами?»

Он не ответил. Его британский юмор или дипломатическая осторожность, или что-то еще не позволили ему. Он пустился рассуждать об опасности для азиатских трудящихся или европейских капиталистов допускать армян куда-либо, где есть шахты и земли.

«Вы не осознаете, — заключил он, — какая трудная и деликатная задача управлять чужим народом».

«Вы ошибаетесь», — сказал я с негодованием и повторил мое обвинение в его незнании нас. «Вы неправильно информированы о моем народе, — заявил я, — как и, по-вашему, мы — о европейцах, турках, армянах и остальных».

Я сослался на Филиппины, Кубу, Сандвичевы острова — все страны, которыми мы успешно управляли. И я напомнил ему, что мы имеем иностранцев всех мастей в самом центре нашей страны. Мы заставили работать даже армян.

Мы сделали нашу черную работу, заявил я, так же, как любое правительство на земле, не исключая британского, и чтобы убедить его в нашей практичности, я рассказал об иностранных рабочих в Новой Англии, на Юге, Западе, повсюду. Но я случайно упомянул наших аборигенов, американских индейцев.

Он тут же ухватился за это. «Вот оно, — воскликнул он. — Вот, что я подразумевал все время! Ваша политика по отношению к вашим индейцам — единственно возможная по отношению к армянам».

Я был опрокинут, поражен. Я спросил, что он подразумевает под нашей политикой по отношению к индейцам, и он отвечал, что мы «истребили их всех — не так ли?»

Я смерил его с ног до головы, как некогда он. С наслаждением.

«Итак, — сказал я после долгой паузы, — вы полагаете, что именно это мы должны проделать с армянами — убить их всех до единого».

«Нет, нет, нет, — поправил он. — Как вы, газетчики, неправильно понимаете и цитируете».

Он вовсе не подразумевал истребление в качестве политики. Он знал, что мы не способны на это. Что мы должны делать? Он не сказал. Он кружил и кружил вокруг да около, это было утомительно. Но я проглотил наконец наживку. Он вынудил меня высказаться и не поправлял.

Он определенно не имел в виду, что мы должны сознательно и умышленно истребить армян. Ни в коем случае. Он всего лишь верит, что, перепробовав все прочие возможности, мы придем к этому. И сделаем это хорошо, не оставя ни Адама, ни Евы, которые могли бы зачать Каина.

«Но не вызовет ли это скандала?» — спросил я.

Он полагал, что нет. Он напомнил мне, что мы настолько идеалистичны и филантропичны, что можем делать все, что угодно, не теряя ни нашего идеализма, ни доброго имени.

«Разве был какой-нибудь скандал по поводу ваших индейцев? — спросил он. — И вы никогда не сомневались в вашей правоте.

Вы захватили часть Мексики, оккупировали Гавайи, взяли Филиппины и Пуэрто-Рико силами испанских армий, вы купили Датские острова и разместили ваших морских пехотинцев в Центральной Америке. Вскоре вы будете вынуждены восстановить порядок в остальной части Мексики.

И все же, — сказал он с восхищением, — я думаю, вы продолжаете ратовать за самоопределение малых наций. Вы — маленькая империя и вы предупредили нас в вашей Доктрине Монро, что собираетесь стать большой. И, несмотря на это, вы — антиимпериалисты. Вы воевали против германского империализма».

«Вы также», — сделал я выпад.

«О, это не одно и то же, — возвратил он выстрел. — Мы империалисты. Мы честно называем себя Империей и мы честно воевали за нашу Империю против германской. Но вы — вы воевали против империи за самоопределение».

В этом что-то было, и он коварно выждал, пока я проникнусь этим. И когда я не ответил — а я не мог в ту минуту, — он продолжил:

«Я верю, что вы, американцы, можете сделать все, что угодно, и не будете осуждены ни миром, ни самими собой. В этом есть что-то очень значительное, очень полезное для мира. Это позволяет вам осуществить в Армении то, что нужно, — тщательно, постепенно и полностью, не пропуская ни одного армянина, и все без скандала, ни в малейшей степени не ухудшая вашего мнения о себе».

«И, — поспешил он добавить, — кто-то же должен решить армянскую проблему. Мне видится некая поэзия, добрая политика в том, что самая идеалистичная в мире нация одержит верх над самой практичной».

Что он мне подсовывал? Был ли это английский юмор? Я пристально посмотрел на него. Он и глазом не моргнул. Он опять имел раздувшийся вид. Это утомительно и рискованно — интервьюировать англичанина. Я вспомнил, что он может при желании отречься от интервью, и решил тут же подвергнуть его тесту:

«Как я понял, — сказал я, — мы, американцы, — коммерческая культура, как армяне, как все эти древние народы, которые должны быть истреблены».

Он кивнул: «Они думают, что развивают бизнес, в то время как культивируют определенную породу людей — расу бизнесменов, зависящих от созидательного труда остальных людей, которые ненавидят их за то, что они всякого могут превзойти в торговле и жить не работая — трутни, паразиты, самые практичные люди с самыми христианскими манерами».

— Вы, американцы, говорите хорошо, — сказал он. — Ни один англичанин не смог бы сформулировать что-либо так ясно.

— Если сейчас, в нашей современной, ранней стадии развития, мы можем, управляя армянами, видеть конечный продукт нашей культуры, если мы можем понять, что армяне сегодня — это американцы в будущем…

— Завтра, — поправил он.

— Тогда, — продолжал я, — мы должны в исступлении истребить их всех.

— Так, так.

— Мы должны убить всех армян, но для этого мы должны хотя бы предварительно попасть домой.

— Телеграф, — предложил он, — это быстрее.

— Телеграфировать домой, — согласился я, — предупредить об опасности пересечения практического бизнеса с христианским идеализмом. Слишком много идеализма и слишком много бизнеса могут испортить и то, и другое и навредить нам как нации.

— Так, так.

— Это может превратить великую процветающую Америку в Армению, которую Британия и Россия (в будущем) поделят надвое: одну часть — земли — для Англии, другую — людей — для России.

Он молчал. Я подождал, надеясь, что он уловит американский юмор. Он тоже подождал, но поняв, что я чего-то жду, заговорил сам.

— Ваша идея, — начал он.

— Моя идея! — взорвался я.

— Да, — сказал он. — Это идея. Это хорошая идея в теории, но по сути идеалистическая. Неужели вы верите, что американцы согласятся увидеть свою схожесть с армянами?

— Вы, англичане, видите, — отрезал я.

— Правильно, — согласился он задумчиво. — Мы видим значение армян для американцев, мы, английские империалисты. Но я сомневаюсь, что простые англичане смогут предвидеть свою судьбу в судьбе древних народов, которыми они управляют.

Я был совсем повержен. К счастью, он этого не видел. Его глаза были опущены. Он поднялся и проводил меня до дверей, оставаясь в глубокой задумчивости.

— До свиданья, — сказал он, — мне понравилась ваша теория. Это заманчиво. Боюсь, это не будет работать на практике, но пишите. Пишите осторожно, не слишком ясно, и, кстати, не цитируйте меня: я не сказал ничего, ничего…»:

Томас Эдвард Лоуренс (Thomas Edward Lawrence)